Готовый продукт для медитации

«…Никак не могу полностью насладиться чувством отсутствия времени. Чувствую себя вовлеченным в какой-то фантасмагорический карнавал, в котором город живет, и будет жить дальше без начала и без конца на своих 4 500 метрах над уровнем моря. Его не коснется цивилизация, женщины будут рожать, а дети расти, монахи молиться, а мужчины катать бильярдные шары или вышагивать, подбоченившись. А янки будут прилетать из-за океана, чтобы познать истину. А если подует ветер с гор, то исчезнет и этот город, и эти люди. Останется только вечный зной… А может, исчезну и я со своими фантазиями…»

Нет, это не городок Макондо, сошедший со страниц книг Маркеса. Это Ганзу, местечко рядом с Лхасой. Серпантин, бегущий над облаками, завел туда Сергея Форостовского, красноярского художника, так вдохновившегося «крышей мира», ее суровыми пейзажами и ярким буйством буддийской символики, что эта сакральная земля поселилась не олько в отдельном цикле его картин, но и в сердце. «12 дней в Тибете. Дневники русского художника» пусть еще и не снискали мировую славу, но те, кому повезло их прочесть, заболели Тибетом. А картины, написанные по следам путешествия, только усугубляли «болезнь». Может быть, разговор с художником поможет излечиться?

— А стоит ли лечиться? На мой взгляд, любой творческий человек должен там побывать. Может быть, дорога и вас заведет в Тибет, и потом вы создадите что-то свое: книгу, фильм, фоторепортаж, что-то такое, что позволит взглянуть на эти странные места по-иному. Ведь взгляд у каждого творческого человека на одни и те же вещи разный. Вдруг я не увидел что-то такое, что вы заметите.

— Я заметила, что в работах тибетского цикла главный герой — одиночество…

— Отчасти вы правы. В тех местах, как нигде, человек ощущает себя песчинкой. Да и не только человек — каждая гора, каждое дерево, камень, юрта или дом существуют будто бы сами по себе, в своем закрытом мире. Но при этом прекрасно вписывается в окружающий пейзаж. В этом особенность Тибета, в этом его притягательность. Художник — такое существо, которое кожей и кровью чувствует все коллизии в мире, чувствует человека, у него есть третий глаз — он готовый продукт для медитации, он все время в нее погружен. А там погружение получается стопроцентным. Ты полностью выпадаешь из привычного ритма жизни, ты можешь ни с кем не говорить — просто ходить, напитываться впечатлениями, этими многочисленными «одиночествами», находишься в настоящем моменте. А потом все это оказывается на холсте. Мне особо близки картины Эндрю Вайнса, американского художника — в них пронзительное одиночество чувствуется. Кстати, Вайнс писал для себя, никуда не выезжая из родного штата, не суетился, и кроме живописи ничем не занимался. Я наоборот — ищу вдохновения.

— А какие места на Земле вас еще вдохновляли?

— Крымом я болею с детства, бесконечно езжу туда на этюды — крымских работ у меня до полутора сотен. Наверное, когда стану старым, перееду туда — там воздух такой прозрачный, цвета расслабляющие. У нас же край суровый, и надо быть постоянно в тонусе, в Крыму все в плену пленэра, а мне хочется быть и вдумчивым художником, и пленэристом. Наверное, поэтому я пока еще здесь

Тибетом я, кстати, заболел еще раньше, когда жил во Владивостоке. Я вообще большой поклонник восточной культуры, люблю японскую гравюру и китайскую традиционную живопись гохуа. Когда появилась возможность съездить в Китай, поработать в Русском музее, я сразу же согласился, потому что это отвечало еще одному моему пунктику — пробраться-таки в Тибет. В общей сложности я проработал в Китае полтора года, жил на Солнечном острове, побывал на Желтом море и увидел начало Великой стены, не те места, куда возят туристов, а тот ее участок, где она карабкается по неприступным скалам. Сильнейшие впечатления привели к рождению китайского цикла.

— География, как я посмотрю, играет ведущую роль в вашем творчестве?

— Скорее, очень важную. Я уже говорил, что люблю погружения — уехал и пишешь, ни на что не отвлекаясь. Особенно хорошо, когда это происходит в другой стране, где есть языковой вакуум. А бывает, что поездка дает не столько материал для работ, сколько очень сильные впечатления. Так было со мной в Европе, где я познакомился с теорией «брошенных городов» — художникам отдают закрытые заводы, и эти места становятся модными, обрастают инфраструктурой, земля дорожает, там селятся богатые люди, а государство получает доходы. Художники выступают пионерами освоения среды. Я был на границе Польши и Германии, там живет один такой художник — пилит трупы и делает из них скульптуры. Он занял брошенную фабрику по производству шляп, и накормил весь городок, который работает только на него. Публика валит валом, чтобы посмотреть тела людей и животных в разрезе, выставка ездит и по миру. Да, это страшно, но познавательно и впечатляюще.

— У нас заброшенные заводы используют иначе…

— И это грустно. Потому как не только торгово-развлекательные центры там можно строить. У нас хватает людей, которые могут подкинуть интересные идеи, и такой завод-город мог бы процветать, но вряд ли власти и хозяева зданий на такое пойдут. В Берлине есть Дом искусства, восьмиэтажное здание, где сначала поселилась колония художников, а теперь там присутствуют все виды искусства: проходят концерты, спектакли, жизнь кипит круглосуточно. Дом весь в граффити, днем там тихо, а ночью фестивалят вовсю. Художник ваяет скульптуру и тут же ее продает. Ты пишешь этюд, а за спиной стоят люди, смотрят, советы дают. Я помню, в Германии на одной из выставок мне предложили постоять в витрине — писать этюды, чтобы привлечь внимание публики к магазину. Сначала я был против, потом решился и трое суток провел в витрине, а когда уехал, люди продолжали валить валом — я удачно поработал обезьяной.

— А не страшно раскрывать свои секреты публике?

— Да что тут скрывать? Проблема наших художников в том, что они оторваны от общества и живут в своем мире, не видя конечной аудитории. Мой многолетний опыт говорит о том, что людям интересна кухня художника, хочется увидеть, как рождается картина, что окружает автора, когда он пишет. В Германии это называют «хаусмассе» — домашняя ярмарка: камерно, в какое-либо историческое место свозят в кучу всю художественную продукцию и мастеров и организуют мероприятие в антураже. А есть деревни, где художники живут семьями, регулярно проводят дни открытых дверей в мастерских, там торгуют картинами, устраивают ярмарки ремесел, смотры художественной самодеятельности, фестивали. Художники владеют этой территорией в социальном смысле — у них там школы, кружки, студии. Хотелось бы видеть такое и у нас, но пока не судьба…

— А чем занимаетесь сейчас, пока Дом искусства на красноярской земле еще не создан?

— Пишу натюрморты, портреты. Живописи надо отдавать себя полностью, этим нельзя заниматься эпизодически. Поэтому все остальное для меня, лишь сопутствующее. Да, я могу писать и для масскульта и для элитарной публики. Мне нравится заниматься творчеством, но поскольку мне надо на что-то жить, я не чураюсь и массового искусства, если нужно качественно оформить помещение, где люди будут реализовывать свой досуг, то я всегда готов это сделать. В клубах мне часто говорят, что моя живопись театральна, а в театре, наоборот, сетуют, что я больше художник, чем оформитель. Такой вот симбиоз — законы одного вида искусства я перетащил в другое. Это, наверное, моя фирменная фишка. Я вообще люблю эксперименты. К примеру, я долго шел к технике, которая позволяет делать картины похожими на старые снимки, на сепию. Сначала я брал только одну краску и использовал белизну холста, а теперь уже использую фактуру — могу ее натирать, смазывать, пробрызгивать, дергать, а потом сверху писать картину.

— То есть сторонником академизма в живописи вас не назовешь?

— Есть массовое искусство, есть классическое, одно другому не мешает. Массовое должно подготавливать зрителя к восприятию следующей ступени — классики. Оно призвано развлекать, академическое искусство не каждому под силу воспринимать. Так было во все времена — был лубок, а были галереи, были и передвижники, восставшие против засилья академизма — все виды искусства хороши, потому что человек не должен оставаться в этом мире один. Я приветствую и массовое искусство, и элитарное, и утилитарное. Художник должен мыслить в том числе и по-дизайнерски, ведь он формирует не только внешнюю среду, но и внутренний мир зрителя.

— Мне всегда было интересно, как художник оценивает работы коллег? С какой позиции?

— Для меня есть два критерия: что сделано и как сделано. Я пытаюсь понять, что человек хотел сказать своей работой, почему он выдал именно такой продукт, как возникла идея, какими средствами она была реализована. На выставках я ищу ответы на вопросы, которые мучают меня. Если я нахожу единомышленников в искусстве, то их картины мне интересны, я вижу — этот автор хотел сказать миру то же, что и я. Сама картина может и не нравиться, но она будет тянуть к себе, ты будешь чувствовать общность с коллегой. Опять же, кроме эстетики прекрасного есть и эстетика безобразного — те же Дали или Босх, в их случае «красиво-некрасиво» не работает, согласитесь. Художник исследует человеческие чувства, а настоящий художник еще и умеет ими управлять. И мне не обидно когда мной управляют, это значит, что достучаться до меня удалось!

Беседовала Виктория Рефас

Фото из архива художника